«Благо осени»

Вторая часть дилогии названа иначе, чем соответствующая часть поэмы Донелайтиса, связанная с урожаем и заготовками на зиму, с традиционноприходящимися на это время года свадьбами. В спектакле об осенних трудах и их результатах речи нет. О свадьбах — есть. Но прежде всего осень здесь — трудное и тревожное время и, по аналогии с этим сезоном, подводящим итоги уходящего года, соответствующий период человеческой жизни. Отсюда трансформация названия «Блага осени» в более философское «Благо осени».

Поэма полна традиционных параллелизмов между временами года и периодами человеческой жизни:

Мы, чьи лица в морщинах и спины сгорблены горем,
<…>
Лето свое молодое мы также справляли беспечно.
Думали ль мы, что поры осенней, горькой дождемся.
<…>
Ах, наши дни золотые, куда вы навек улетели!
Осень и следом зима безжалостно нас истрепали…

Проводя параллель между временами года и фазами жизни человека, режиссер во многом следует Донелайтису. Режиссер рассматривает названную аналогию в связи с жизнью конкретного человека, главного героя. Если в первой части этот герой «растит» детей, своих подопечных, то во второй — мы видим плоды этого воспитания, своего рода итоги жизни героя, которая целиком была посвящена его воспитанникам и теперь клонится к закату.

В сценографии, которая осталась прежней, обращают на себя внимание плотно закрытые рамы окон вместо приоткрытых, подвижных, покачиваемых стекол, на которых играли лучики солнечного света в первом спектакле. И главное: вместо полного сил и энергии героя из начала дилогии, который радостно приветствовал происходящие в природе перемены, мы видим уставшего с полубезумным взглядом и нервными движениями человека, который кричит, куда-то торопясь.

… воздух становится все холоднее,
Зябкую старость опять натянуть полушубок торопит…

В спектакле эти строки откликнулись сценой с отцом, далеко еще не старым, но очень утомленным человеком. Он спешно скидывает с крючков одежду. Снимая с себя то, что на нем было, быстро надевает одну за другой, кажется, бесчисленные одежки. Рубаху, пиджак, куртку, одно пальто, другое… А белой рубашкой, которую снял с себя, обматывает шею, как шарфом. Все это сразу создает ощущение тревоги. Принеся на авансцену дверь, он положил связку ключей под кирпич, как было принято когда-то в деревне.

Помолившись («Во имя отца и сына и святого духа…») и сев на коня, сооруженного из стульев, поехал, постепенно обретая спокойствие, смиренно, хотя и с грустью, отмечая наступление осени:

Вот уж солнышко вновь, удаляясь от нас неуклонно,
Наши края покидает…
<…>
Вся промокла земля…
<…>
Дождь, неуемный дождь поливает спины прохожим.

Может быть, именно сами по себе эти размеренные поэтические строки уводят его от тревоги, помогая обрести душевное равновесие.

У Донелайтиса и в части «Блага осени», и в части «Зимние заботы» не один десяток строк посвящен злейшим врагам крестьян — волчьей ватаге, «разбойникам-ворам», которые несут «беду и несчастье». Эти строки трансформировались в спектакле в страшный фантастический образ волков-разбойников, которые мгновенно нарушили трудно достигнутое героем равновесие. Откуда-то возникли две девчушки в очках и с дровами в руках. Внезапно бросив дрова, вдруг снова собрали их. Своими действиями они сразу создали ощущение неустойчивости мира, который мы видели на сцене, и вернули ощущение тревоги. Подсели к герою с двух сторон. Тот, растерявшись, от одной из них отмахнулся. За отцом внезапно появилась целая ватага. Перед нами были вроде бы обычные люди, одетые по-осеннему, в свитера. Но при этом все, как один, подобно тем девушкам, в больших круглых очках. Нагнав отца, они кусали его. То отставали, то опять догоняли мчащегося героя… И вот уже вся эта нечисть несется за ним, подвывая. Отец только успевает снимать с себя и бросать в них одну за другой свои многочисленные одежки. Он уже не может сдержать слез, и даже одна «волчица» тоже всхлипнула, когда отец, упав с коня, оказался на земле. Или перед нами уже девчонка? Все вдруг сняли очки. Подошли к нему. На одном очки остались. Отец снял и их, швырнув об пол.

Была ли это стая волков или озверевшая, уподобившаяся волкам община? Или все это только странноватая игра так и неповзрослевших детей? Померещилось ли ему это или случилось на самом деле? Режиссер ничего не уточняет, оставляя поле неопределенности, присущее всякому художественному образу. Трактуя образ, мы не можем забыть и о том, что в начале эпизода в очках были две девчушки с дровами, которые, казалось бы, не походили на волков. Однако, подсев к герою, они отвлекли, задержали его и тем самым помогли несущейся за героем волчьей стае, с которой к тому же смешались.

Следующий эпизод связан с ассоциациями, вызванными, в частности, самим временем года с его листопадом и такой наинужнейшей осенью вещью, как щепочки или лучинки. Кроме того, этот эпизод ассоциативно связан с двумя вполне конкретными строками Донелайтиса: «Опустошает смерть и леса, и мелкий кустарник, / Исподволь их красоту обрывают бури и ливни».

Уложив отца, пережившего шок от погони, его воспитанники, наточив ножи, строгают палки и готовят лучинки. Пытаясь развлечь своего наставника, они стучат лучинками и складывают их в виде разных фигурок, которые показывают ему. Они трут друг о друга щепочки, и при этом возникает что-то похожее на пение птиц, но совсем невесеннее. Наконец, подбросив лучинки, которые опустились подобно осенним листьям или дождю, все они исчезли. Отец не сразу пришел в себя после нападения «волков» и какое-то время ни на что не реагировал. И все-таки игра с лучинками оживила его. Встав, он с интересом смотрит то вверх, то на разбросанные лучинки, улыбается. Размахивая пиджаком и другими подручными вещами, заставляет лучинки двигаться. Вот уже и сам он, под донесшиеся звуки духового оркестрика и смех, видимо, наблюдающих за ним его подопечных, сделал несколько танцевальных па.

Встык с этой сценой возник эпизод смотрин. У Донелайтиса такой сцены нет. Вероятно, она была подсказана режиссеру описанием свадебного пира, которому в поэме посвящено несколько страниц.

На смотрины пришел нарядный парень (в исполнении Кястутиса Якштаса), в шляпе и в галстуке, еще не решивший, кого взять в жены. Одну за другой отец приводит кандидаток в невесты с ярко накрашенными щеками. Вот девушка с бантами, которые та непрерывно подправляет. Вот еще одна — тоже постоянно теребящая волосы… Комизм ситуации усиливается благодаря контрасту, который возникает между торжественным гекзаметром Донелайтиса (строки о том, как на свадьбу собирались литвинки, «на литовский, на свойский манер») — с одной стороны, и действием, происходящим на сцене: отец загоняет девушек хворостиной, словно кур или овечек, в отведенную для смотрин площадку, моментально огороженную лавками, и спешно переносит в этот загон других, еще не попавших туда. Туда же мгновенно пробрался еще один парень (П. Будрис), чтобы «поживиться». Девчонки, завизжав, вытолкали его. Они спешно трут руками щеки, румяня их. Парень в шляпе прошел мимо строя девушек, отвергая одну за другой, какую-то потрогав, а на другую и не взглянув. Выбранная им оказалась хромой. Смотрины возобновились. Остановившись на одной из девушек, парень отсчитал нужное количество лучинок, которые на этот раз оказались в роли средства для выкупа, и унес ее со сцены. Остальные претендентки тем временем со злостью распинали скамейки.

Кажущиеся бесконечными, многостраничные описания обильной еды на пиру в поэме Донелайтиса обернулись в спектакле эпизодом почти раблезианского характера. Отец, в одиночестве декламируя строки из поэмы о «множестве яств» и «кушаньях всяких», которые наставили на свадебный стол, водрузил таз на табуретку, накрытую салфеткой. И, сложив туда лучинки, веревки и камни, начал есть, пользуясь лучинами как столовыми приборами. Один из его «воспитанников» (П. Будрис) вошел с вестью об одной из свадеб, пустившись опять же перечислять бесчисленные свадебные яства.

Слушая его, отец на время отдалялся, поскольку от самого рассказа о таком изобилии ему становилось дурно. Подходя в эти моменты к тазу, гость спешно уплетал его содержимое, одновременно набивая им карманы. Наконец, уже не отрываясь, принялся поглощать все, что там было. Разбивая камень о камень, словно кость о кость, жадно высасывая костный мозг, заедая макаронами-веревками… С улыбкой наблюдал за ним присевший невдалеке отец. Гость, видимо, усовестившись, остановился, выкладывая спрятанное в карманы. Но, добавив в таз и собственные ботинки, отец предложил ему продолжить. Обильно посыпав блюдо спичками как приправой, парень ел и ел, то и дело похрюкивая. Видимо, испугавшись за него, отец начал обматывать голову гостя то ли шарфом, то ли фатой, а тот принялся распихивать по карманам остатки еды, не в силах остановиться. Уйти от отца он смог уже только на четвереньках. А раздосадованный отец, обмотав теперь уже свою голову, явно разболевшуюся, опять не сдержавшись, заплакал.

В создании еще одного эпизода, связанного со свадьбой, режиссер отталкивался от строк из другой части поэмы — о «гостях хмельных», которые повалили на двор, как стадо; о том, как в драке половина гостей оказалась искалеченной («один <…> там без глаза остался, / Уха лишился другой…»). Опирался Някрошюс и на непосредственное описание свадебного пира:

Женщины тоже на свадьбе изрядно повеселились.
Только схитрили они <…>
Сев за свадебный стол, и смотреть не хотели на водку.
<…>
Ну, а потом, потом — что, братец, там заварилось!..
В угол укромный тишком забрались греховодницы эти,
В два три глотка ее осушили до капли последней.
Тут-то стали они выкомаривать штуки такие.
Что, покраснев от стыда, головами качали соседки.

«Штуки» этих женщин — героинь поэмы состояли в том, что одни загорланили песни, а кто постепенней — сели «покалякать» о домашних делах, врали, наболтав «с три короба». В спектакле под строки: «ходуном заходила земля от края до края» — на втором плане появились хмельные люди, от которых можно было ждать чего угодно. И отец в напряжении, не зная, что предпринять, неуверенно двинулся со своим стулом в одну сторону, в другую… Двое гостей резко приблизились к нему, один замахнулся… А когда все исчезли, в продолжение сцены звучали строки о гостях, искалечивших друг друга.

Тем временем на втором плане под звуки баяна, подпрыгивая, появилась девушка с ярко-розовыми щеками, босая, в коротком голубом платье. Допив принесенную бутылку, икнула. Отец жестами спросил, он ли ей нужен. Та кивнула. Он указал на таз с едой. Девушка отказалась и, прихорашиваясь, предложила ему сесть. Предварительно постучав по стулу, проверяя его на прочность, точно засомневавшись уже и в нем, отец присел, декламируя строки об особенностях женского веселья на пиру. Выслушав, девчушка усмехнулась и обогатила его знания собственным рассказом о том, как ей стало плохо от количества выпитого. Услышав, что ей дурно, отец поднес девушке стакан воды. Та пустилась целовать его руки, еще и еще. Потом — вещи вокруг. Подпрыгнув, поцеловала дверь. Перед уходом еще раз отца. Тот даже упал, а после с волнением и улыбкой долго еще смотрел на руку, согретую ее поцелуем, снова и снова притрагиваясь к ней. Пришлось даже подуть на нее и снять пиджак, так разогрел отца поцелуй. Нежность отца по отношению к его подопечным была неисчерпаемой и ни от чего не зависела, словно они действительно были его детьми. Двое подоспевших парней помогли отцу прийти в чувство так же, как он делал это в одном из эпизодов первой части дилогии: прохлаждая мальчишку, потряхивал на его спине рубашку. И, утомленные, они начали дуть уже под рубашки друг другу.

Ассоциативно продолжая строки Донелайтиса о том, что дети появляются в муках, режиссер создал комический эпизод, посвященный никак не взрослеющим питомцам героя спектакля. В этой сцене отец кормит собравшихся, которые, словно младенцы, сидят с открытыми ртами, ожидая, когда он положит туда что-нибудь съедобное. После его ухода они, вечные дети, не в силах и усидеть на стульях, падают. А поднявшись, снова заваливаются…

«Непогрешимых людей <…> / Меньше бывает всегда <…> / Так оно будет и впредь» — эта вечно актуальная сентенция Донелайтиса отозвалась во многих сценах спектакля, в том числе и в эпизоде с избиванием виновника беременностей многих женщин (его роль исполняет К. Якштас). Герой эпизода демонстративно отвернулся, когда одна из женщин подошла к нему. Другая, чтобы он вспомнил ее и признал, продемонстрировала свою прежнюю прическу. Следующая — стукнула его животом. Потом живот пошел на живот… Наконец все беременные женщины одновременно набросились на парня. Тот упал, мгновенно захрапев. И все попытки заставить его встать окончились неудачей. Тогда на парня навалилась куча мала, под которой в конце концов оказалось существо с бородой, красными рогами и носом — то ли замаскировавшийся жених, то ли «нечисть», заварившая это безобразное выяснение отношений, то ли воплощение безобразного внутри человека, порождающего подобные сцены. Вытащив из штанов хвост и постукивая себя по голове сковородкой, загадочное существо соскочило в зрительный зал. Жертвы устремились за ним, видимо, признав в нем своего обидчика. Но появившийся отец прогнал его.

Едва ли не трагически звучит финал спектакля. Именно здесь возникают строки о дожде, грязной дороге («Вся промокла земля и слезами обильными плачет…»), строки о детстве, старости и смерти, мысли о которой навевают поэту самые, казалось бы, неожиданные вещи, например, нож: «нож с костяной рукоятью <…> / <…> и когда на него погляжу я, / Сразу мне видится смерть костлявая…».

Однако спектакль не ограничивается размышлениями о том, «как быстро скудеет век человечий». Его драматизм иного качества. Речь здесь не только о кратковременности жизни, но и об ее итогах — горьких итогах в случае героя спектакля.

Таким образом, темы, о которых мы говорили в связи с первой частью дилогии, продолжали свое развертывание и здесь, причем в более драматичном ключе. С не меньшим основанием можно говорить о сквозном развертывании этих тем — от начала первой части к финалу второй.

(1 votes, average: 5,00 out of 5)

Загрузка...