«Радости весны»

Часть «Радости весны» посвящена в поэме в основном пробуждению природы и весенним заботам крестьян. В спектакле приход весны представлен, как только и может быть в театре, — через восприятие людей.

Происходящее на сцене нередко связано свободными ассоциациями даже не с самими фрагментами поэмы, а с их эмоциональным настроем. Так, строки:

Солнышко, мир будя, поднимается в небо все выше…
<…>
Все, что в осенней грязи захлебнулось, горестно плача,
Все, что на дне озер и в болотцах зазимовало
Иль под корявым пнем скоротало зиму в дремоте, —
Все это нынче гурьбой потянулось приветствовать солнце… —

отозвались солнечными бликами на стеклах, которые у арьерсцены покачивают актеры, сидящие за ними, как за полуоткрытыми окнами, которые вот вот собираются распахнуть. Отозвались они, конечно, и в поведении главного героя, названного нами отцом, которого играет актер С. Тряпулис. Герой, стоя на авансцене, недоуменно вглядывается куда-то вдаль, будто не вполне уверен, что весна наступает, идет. Но тут же, видимо, отбросив сомнения в ее приходе, как-то очень по-доброму заулыбался. Может быть, он улыбнулся, посмотрев через зал на тех, кто за стеклом, на тех, кому явно не терпится освободиться из зимнего плена, но кто пока смотрит на улицу сквозь стекло, не решаясь выйти. А может быть, он улыбался своим внутренним размышлениям. Или и то, и другое, и третье… Перед нами художественный образ с заведомо многослойным содержанием.

Явно желая помочь весне, герой начинает энергично действовать. Взяв стеклышко (или льдинку) и облив его водой, довольный, взглянул сквозь него. Подвесил на нитке. Теперь и на этом стекле играют солнечные блики. Кроме того, в этом стекле ассоциативно отозвались и занятия Донелайтиса оптическими стеклами. Позднее стекло-льдинку снимут с нитки и, положив на камень, раздавят другим камнем, как любят колоть льдинки дети.

Вот отец подбежал к двери на заднем плане. Решительно постучав, будто подав сигнал, что весна пришла, и ожидая реакции, прилег на лавку. На стук выбежал один из тех, кто смотрел в окно. Мальчишка в зимней шапке, с подвернутыми до колен штанами. Он столь же решительно разгреб лопатой снег (разумеется, воображаемый) и, положив доску на кругляк, принялся кататься. Весенние хлопоты не заставили себя ждать. Мальчишка упал, разбил голову и закричал от боли. Подоспевший отец, не найдя нужного инструмента, опять постучал в дверь. Оттуда незамедлительно выскочила девчонка, которая сразу смекнула, что к чему, и потому вытащила швейную машинку. Отмотав ярко-красную нитку, отец стал срочно зашивать рану на голове пострадавшего, одновременно декламируя торжественные строки о пришедшей весне. Возвышенный настрой этих строк, казалось бы, умаляет происшедшее с мальчишкой, — но нет! Весна, может быть, и важна-то именно в связи вот с этим мальчишкой и тем, что он делает. Вон как любовно и заботливо дует на его ранку отец, откусив остаток нитки. Придя в себя, мальчишка тоже пускается славить весну, но силы покидают его, и так ослабевшего за зиму: он засыпает.

Спасаясь от чересчур припекающего весеннего солнца, отец снимает пиджак, наслаждаясь прохладой, встряхивая на спине рубаху. Точно так же «охлаждает» и мальчишку, еще и подув под рубашкой на его спину. А несколько мальчишек и девчонок, внимательно наблюдавших за происходящим из-за стекла, как из засады, уже кричат им и свистят.

Так, из эпизода в эпизод развертывается, с одной стороны, тема подрастающих детей, а с другой стороны — тема отца, любящего их и помогающего открывать мир.

И дальше режиссера также ведут свободные ассоциации, порожденные и текстом поэмы, и собственными впечатлениями. Строки: «Зеленью свежей земля обнаженную спину накрыла. / Всякая тварь оживает. И лето почуяв, ликует…» — неожиданно обернулись на сцене эпизодом, который сам режиссер в синопсисе спектакля назвал «Родник». Девочка, надев очки и подобающие торжественному событию белые перчатки и носки, отправляется «на встречу» с родничком, который, может быть, еще и не пробился сквозь ледяную корку. Найдя его или поверив, что нашла, припав ухом к земле, она нежно поцеловала землю. Отойдя и тут же вернувшись, опять поцеловала и, не в силах покинуть родничок, прилегла рядом. А вокруг поисками родника занялись все остальные. И вот, явно ощущая связь между стуком собственного сердца и пульсацией пробивающегося где-то неподалеку родника, отец и все вышедшие наконец из-за стекол постукивают то по своей груди, то по земле. Вслушиваются, переходя в другое место и снова постукивая. Увидев лежащую на еще не оттаявшей земле девчонку, отец поднял ее и замахнулся, решив поначалу наказать, но вместо этого нежно поцеловал ее ногу в носочке.

Двустишие: «Ночью, когда весь мир охвачен сном непробудным, / Бодрствует соловей и в тиши одиноко господа славит», — названное в синопсисе «Соловей», породило сцену первого свидания. Здесь уже знакомый нам мальчишка, выскочивший босым и без рубахи, в одних штанах, засученных до колен, спасал девчонку от разлаявшегося тряпичного пса, привязанного к ее ноге, от которого та безуспешно пыталась отвязаться, носясь туда-сюда. Мальчишка явно хотел понравиться девчонке. Кто-то кричал ему, что он замерзнет. А он, то и дело подпрыгивая, отнекивался и дул то на одну, то на другую ногу, пытаясь согреть их. Говорил девчонке о соловье, показывая деревянные свистульки. Та будто невзначай и одновременно явно демонстративно подняла рукав и посмотрела на новенькие часики (которые в послевоенное время были далеко не у всех). Не заметив их, мальчишка все твердил о соловье и, набрав в глиняную свистульку воды из ее ведра, засвистел. Она, подняв колено, вытерла подолом нос. Он, подражая девчонке или по схожей привычке, поднял ногу и вытер нос о штанину. Мальчишка не хотел, чтобы она ушла. Но и та не спешила, расхаживая с ведрами на коромыслах. Тем временем у него отмерзли уши, которые он начал отчаянно тереть. Она — свои. Дотронулась до его уха. Тот вскрикнул от боли. И вдруг, окончательно замерзнув и упав на спину, застыл в нелепой позе, подняв руки и ноги. Испугавшись, она начала свистеть над ним в ту самую водяную свистульку-«соловья», раскачивая ведра на коромыслах, а наблюдавшие за ними сымитировали колокольный звон, на который прибежал отец. Поднял себе на колено замерзшего мальчишку и, отшлепав, «привел в сознание».

Рассуждения об Адаме, «человеке первом грешного мира», и обращение автора поэмы к нему («Преступив повеленье господне, / Сколько горя и бед и себе, и нам причинил ты!») на сцене преобразились в еще один «любовный» эпизод. Молодой человек, в пиджаке и ярко-красном галстуке («взрослом», не пионерском) вынес на стуле свою возлюбленную в светлом платье. Он указал ей на два камня, лежащих рядом, будто желая провести параллель между этими камнями и ими двумя, которые тоже могли бы быть вместе. Девушка не поняла его и, думая, что парень намекает на другое, обиделась, заплакала и принесла аккордеон. Продолжая время от времени всхлипывать, она начала играть, а парень — подсвистывать под музыку. Но вдруг, присев за аккордеоном и вытащив из-под платья два клубка веревок, имитировавших огромный бюст, ушла.

Оставшийся парень в недоумении смотрел то на эти клубки, то на камни. И, конечно, за этой сценой, пусть издали, наблюдала вся округа, после развязки тут же приблизившись к злополучным клубкам. Некоторые мальчишки, предварительно молодцевато пригладив волосы, пытались прикоснуться к ним как к чему-то сакральному. Но одна из девчонок спешно присела на колени, прикрыв эти клубочки подолом. Сам же парень с красным галстуком, явно стараясь отвлечь всеобщее внимание от происшедшего, принес кувшин с молоком. Он накрывает белой скатертью стол, и все, изрядно проголодавшиеся, мгновенно набрасываются на еду. А героиня эпизода, не решившаяся присоединиться к ним, переживая свое смущение, уселась поодаль и запела. Чтобы разрядить ситуацию, влюбленный парень общими силами пытался устроить концерт, но тот не задался, и все исчезли. Девушка, для которой затевался концерт, переволновавшись и почувствовав страшный голод, жадно набросилась на оставшуюся еду, молоко и хлеб.

Отец, наблюдавший за происходящим, сделал вид, что не заметил, как она наверстывает то, что стеснялась делать при всех. Поднимая и целуя один за другим клубки, он улыбается, очень по-доброму рассуждая о детях: «Первое их ремесло — плакать <…> / Все мы, по-разному каждый, в ту пору, конечно, дурили…»

«Подопечные» отца, живущие — условно — в послевоенной деревне, одновременно воплощают модель общества в целом. А общество способно на разные проявления, в том числе на жестокость. Этому посвящен эпизод, навеянный следующими строками поэмы:

Аист явился из странствий с гурьбой веселых соседей
И на высоком коньке по-хозяйски пощелкивал клювом.
Глядь, и хозяйка его из клети холодной явилась,
Издалека головой закивала другу приветно.

Если ожидать прямого или сколько-нибудь близкого сценического воплощения строк, то уже при чтении синопсиса может показаться странным, что эпизод, связанный с этими строками об аисте, называется «Кукушка». Но режиссер волен руководствоваться собственными ассоциациями, в том числе и сколько угодно далекими. Думается, что объединяет аиста и кукушку устойчивая связь образов этих птиц с темой детей.

Название эпизода проясняется самим происходящим на сцене. В этой сцене девушка, развешивая выстиранное белье на поднятые руки товарищей и держась за живот, радостно декламирует строки, посвященные прилету аиста. Однако окружающие начинают хлестать ее этим мокрым бельем по лицу. Та плачет, продолжая толковать об аисте и держась за живот. Но, незамужняя, она «не имеет права» на детей. Каждый норовит коснуться тела преступницы; трясут ее так и сяк, подбрасывают, словно стараясь вытряхнуть запретный плод. За эту «помощь» она каждого поочередно целует. И дальше следует сцена, которая заставляет вспомнить о преступлении героев пьесы Л. Толстого «Власть тьмы». Присев, героиня качает отца, который в этот момент исполняет роль младенца. Когда окружающие отвернулись, она сбросила его на одеяло, расстеленное на земле. И сразу все принялись за дело. Один стукнул младенца. Другой подложил ему под голову кирпич. Младенца запеленали, сели на него; потом, стоя к нам лицом, загородили собой и, исподтишка пиная, стали откатывать к арьерсцене. А мать-«кукушка» все это время стояла на втором плане, наблюдая за происходящим.

В связи с критическими высказываниями о спектакле нельзя не задать прямо напрашивающихся вопросов. Как можно интерпретировать этот эпизод, полагая, что герои спектакля исчерпывающе характеризуются так: «эти мальчишки и девчонки (девчонки особенно упоительные) забавные, смешные, трогательные»¹? И как вписывается эта сцена в спектакль, если видеть в нем мир, который «полон внутреннего покоя»²?

Следующий эпизод (с него начинается второй акт спектакля), названный в синопсисе «Мост», соткался из ассоциаций режиссера, вызванных строками поэмы, в которых о мосте нет ни слова:

Здравствуй, светлый мир, свой весенний справивший праздник!
Здравствуй и ты, человек, дождавшийся милого лета!

Весной приходится устраивать переправы. Одну из них преодолевают наши герои — конечно, под руководством отца. Они мгновенно соорудили «мост», положив на две лавки узкую дощечку. Под ней вода — поблескивающее стекло, положенное на молоток и таящее опасность. Отец пошел первым, но пошатнулся и вызвал всеобщий крик. Благополучно пробежав остаток пути, он уселся на другом берегу, на скамье, подзывая остальных, но те не решаются пройти. Вернувшись назад, он подхватил на плечо девчушку. Сняв с нее башмаки, отдал ей, а ногу поцеловал. Увидев это, один из парней тотчас решился на переход и тоже подхватил было одну из девушек. Но отец, поняв, что движет этим парнем, подбежал и перенес девушку сам. Перетаскивая очередную трусиху, застрявшую на мосту, отец прикрыл ей глаза своей рукой. На переправе герой декламирует стихи, восхваляющие весенние труды хозяек. Одного из мальчишек он загнал на мост, так что тому ничего не оставалось, кроме как перейти его. Одна из девчонок, найдя свой выход из ситуации, легла и ползком преодолела переправу. Самыми трусливыми оказались двое парней. Они даже обнялись на прощание. Один, едва начав переход, тут же вернулся. Другой перешел, дымя папиросой, словно дымом из трубы паровоза, который как бы и перевез его. В этой компании оказалось и огородное чучело, которое при каждом возвращении отца с нетерпением ждало, что на этот раз перенесут его. Даже всхлипнуло. Подхватив чучело, отец любовно погладил, успокоил его. Когда все перебрались, герои начали печь — прямо на наших глазах — оладьи. Отец наделял ими одного за другим. А до чучела очередь все не доходила. В нетерпении оно даже взвыло. Но когда в его «руке» оказалась долгожданная лепешка с вареньем, мученья бедняги не прекратились: негнущейся рукой, сделанной из палки, до рта было никак недостать.

В следующем эпизоде, названном в синопсисе «Вали, дурак!», под руководством отца начинается строительство. Все по цепочке передают кирпичи. Для поддержки появился оркестрик, расположившийся на втором плане. Однако дело пришлось приостановить. Появились девушки, волокущие мужчину, громко ругая его. Оказалось, что, не желая работать, тот предпочел прикинуться мертвым, вновь и вновь укладываясь в приготовленную могилу. Отцу пришлось изрядно повозиться с ним, чтобы вернуть лентяя к жизни: «Вот и берись опять, если хочется есть, за работу!» Дело дошло до драки. И вот отец, уже держась за сердце, вновь и вновь повторяет; «Больно!» — и опять обращается к проснувшейся, оттаявшей, полной сил земле, словно стараясь напитаться ее энергией. Наклонившись, отец прислушивается к ней; приникает лицом к тарелке с землей, принесенной ему.

Но начатое строительство не забыто. Финальный эпизод спектакля, названный в синопсисе «Творец», режиссер создал, отталкиваясь от строк о журавле, поднимающемся в небеса, и его звенящем зове, который являет собой «живой пример великой силы господней, / Той, что творит чудеса, вселяясь в горлышко птичье». Но сочиненная режиссером сцена посвящена другому, она — о человеке как творце.

Сверху по указанию отца спускают качели, на которые он тут же прилег. Раскачиваясь и взлетая то над залом, то над арьерсценой, он размышляет, декламируя строки о мироустройстве и весне. И одновременно, не прекращая раскачиваться и налету подхватывая подаваемые ему кирпичи, отец начинает строить. Оказываясь в нижней точке траектории качелей, он успевает тщательно приладить очередной кирпичик к уже уложенным, поправляя их с помощью мастерка. Слаженно работает вдохновленная им команда. Он улыбается и, приняв кирпич, благодарно целует его. Время от времени встает и, продолжая раскачиваться, читает стихи. Команда внимает, не отрывая от него глаз. И снова продолжается строительство. С окончанием работы качели останавливают, подав отцу полотенце. Одна из девчонок не решается взглянуть на него, но в глазах ее восторг и влюбленность.

Эта радостная весенняя страда, с бесконечной чередой разнообразных уроков, которые отец преподал своим нежно любимым подопечным, не была для него легкой. Прислонившись к качелям, он задремал. А окружающие бессловесно запели, аккомпанируя себе — но не игран на духовых инструментах, а лишь натирая их, так что те свистели подобно птицам. Отец тем временем, оставив «рабочее место», стучит рукой то в землю, то по своей груди, будто пытаясь восстановиться, настроиться по земле как по надежному камертону. Но он не только устал, но и нездоров. С воплем подпрыгивая, он стучит по земле ногой. Потом рукой — по своей груди…

Так подходят к финалу обе темы спектакля: и та, что связана с отцом, пытавшимся вести своих подопечных, и другая — связанная с ними, его «детьми».

Основываясь на светлых и комичных сценах спектакля, рецензенты то и дело воспринимали «Радости весны» как нечто благостное, «акварельно-легкое»³. Тональность постановки называли «опасливо-оптимистичной»⁴ и противопоставляли спектакль трагедиям режиссера. «Пространство <…> спектакля выглядело таким же эмоциональным заповедником, как и трагические миры Някрошюса, но с противоположным знаком»⁵, — можно было прочесть в одном из отзывов. «Острую и нежную историю»⁶ увидел в «Радостях весны» автор еще одной рецензии, название которой — «Травка зеленеет, солнышко блестит…» — говорит само за себя. Рассуждали в связи с этим спектаклем даже о «смене <…> мировоззрения»⁷ режиссера.

Но, как мы видим, спектакль мало соответствует подобным откликам. В связи с особенностями своего взгляда на мир, который, разумеется, не изменился, режиссер, как и прежде, воспринимает действительность не избирательно. Он открыт конфликтам и противоречиям жизни, причем склонен видеть их трагическую сторону.

(Пока нет голосов)

Загрузка...