Следы слащавой аффектации
В этом отрицании «грубого» и «низменного» начала в искусстве отчетливо проявились метафизичность и историческая ограниченность художественного мышления Тальма. Но в то же время он подвергает резкой критике условность классицистской традиции, видя ее причину в аристократической галантности, проникшей в театр и уничтожившей естественность и правдивость актерского искусства. Он указывает, что следы слащавой аффектации имеются даже в произведениях величайших драматургов-классицистов.
Перефразируя слова Гамлета об актерском искусстве, Тальма с гневом говорит об актерах — приверженцах «ложной системы напыщенной декламации», которые «так отвратительно подражают человеку», что кажутся жалкими подобиями людей, созданных «младшими подмастерьями природы». Тальма хочет видеть на сцене правдивые, естественные чувства, но увеличенные в масштабах, облагороженные; он хочет слышать со сцены «язык природы», но очищенный от всего грубого, случайного. Трагический актер, по его мнению, обязан сохранять масштабность трагических персонажей, «но в то же время. подчинять их возвышенную речь естественным интонациям, выражению простодушному и правдивому». Тальма не мог не ощущать, что требуемое им «сочетание идеала и правды» разрушало рационалистическую основу классицистского искусства. Он настаивал прежде всего на подлинности чувства и непосредственности его выражения. И потому Тальма в своем творческом трактате выступил решительным противником теории актерского искусства Дидро.
Споря с Дидро и противопоставляя его рассудочной системе «трогательную простоту и высшую энергию творений Жан-Жака [Руссо]», Тальма прямо утверждал: если выбирать между умным и чувствительным актером, то, разумеется, следует выбрать последнего. Этот спор с Дидро весьма показателен для творческих позиций послереволюционного художника. Дидро прокладывал дорогу революционному классицизму; Тальма на собственном опыте пережил крушение просветительских иллюзий и от идеальной гражданственности революционного классицизма ушел в своем творчестве в моральную сферу, ища выражения высшей человечности в мире внутренней, нравственной жизни человека. Стремясь проникнуть в духовный мир своих героев, Тальма утверждает необходимость для актера глубоко изучать не только индивидуальный характер, но и историческую эпоху, изображенную в пьесе. «Я прежде всего стремлюсь проникнуть в характер персонажа… как его дает история», «я сам делаюсь римлянином, живу там, как в родном городе», — говорил он, решительно отрицая тот метод работы над ролью, при котором актер учит роль перед зеркалом, заучивает позы, жесты, интонации. Многолетняя творческая работа Тальма стала важнейшим этапом в жизни французского театра. Несмотря на то, что Тальма до последних дней своей жизни продолжал оставаться актером классицистской трагедии, его послереволюционное творчество было ярчайшим проявлением краха просветительского рационалистического мировоззрения в условиях победившего и развивающегося буржуазного общества. Тальма приблизил французский театр к осознанию неразрывной связи человека и породившей его эпохи, принес на сцену тревожный дух исканий, смело восстал против всякого догматизма. В памяти современников и потомков Тальма остался великим национальным актером, художником-новатором, проложившим дорогу поступательному развитию французского театрального искусства XIX века. Таким образом, театр революционных лет внес огромный вклад в развитие французского сценического искусства. Его главная историческая заслуга заключается в том, что он заложил основу великих революционно-демократических традиций, которые в наши дни воспринимаются передовыми деятелями французского театра как одна из наиболее ценных страниц национального классического наследия.
К идеям, рожденным деятелями французского революционного театра, обращаются в XX веке неутомимые борцы за создание народного театра во Франции — Ромен Роллан и Фирмен Жемье. А с их традициями связано и творчество тех передовых борцов французской сцены, которые в наши дни продолжают борьбу за строительство реалистического народного театра.