«Три сестры» Пьеса

Сочиняя спектакль «Три сестры», режиссер также во многом опирался на отдельные эпизоды и мотивы чеховской пьесы.

Отец Прозоровых был генералом, командовал бригадой. С детства их окружали военные. Гостями дома чаще всего оказывались офицеры. Исходя из этих подробностей, о которых мы узнаем из воспоминаний Прозоровых, на сцене был представлен дом, напоминающий казарму и военный городок — со спортивными снарядами, поленницей и расположившимся рядом кладбищем, на которое указывают в начале спектакля холмики под белым полотном с крестами сверху, напоминающие покрытые снегом могилы.

Быт и нравы казармы, во многом определившие жизнь героинь и их самих в «Трех сестрах» Някрошюса, возмутили большую часть критического цеха, особенно московского, в очередной раз обвинившего режиссера в антирусских интенциях¹. Между тем казарма вплотную приблизилась к трем сестрам еще в таганковском спектакле Ю. Любимова, поставленном в 1981 году. Вспомним: вместо интерьера дома Прозоровых и старого сада перед нами оказался мир, напоминающий казарменный (художник — Ю. Кононенко). Здесь были железные кровати, похожие на могильную ограду, простые умывальники по краям и грубо сколоченный театрик на первом плане, на сцене которого разыгрываются многие события спектакля. В качестве задника — разрушающийся иконостас с едва угадываемыми фигурами. Время от времени иконостас вдруг начинал сочиться водой, словно откликаясь на происходящее². Вне сцены, на уровне зрительного зала, в маленьком закутке, можно было увидеть следы привычного чеховского мира. Здесь ютилось пианино и три стула в белых чехлах. Но балюстрадка на пианино, искусственные цветы и свечи на нем создавали кладбищенскую атмосферу. То и дело врывающийся марш Э. Денисова тут довлел над всем, заглушал речь и искажал человеческую пластику, подчиняя ее своему механическому ритму. А нередко его бодрые ритмы сменялись траурными. Он давил и подавлял. Военщина оказывалась здесь проявлением более общей силы, механизма, который теснит человека и человеческое.

Бросалась в глаза стертость, деиндивидуализация людей, окружавших сестер. В том числе и главных героев. Музыка Чайковского и Вивальди, также звучавшая в спектакле, обнаруживала присутствие нежного, человеческого в развернутом перед нами мире, но не определяла его. Рядом с героинями постоянно были денщики. Страдания Ирины (Любовь Селютина) переходили в истерику, грубо пресеченную одним из них, когда тот резко прижимал ее плечи к спинке кровати, на которой сидела героиня. Дорогого стоила попытка Маши (Алла Демидова) противостоять обстоятельствам. Отсутствие выхода из сложившегося устройства жизни обнаруживал странный медленный круговой танец, который заводили сестры. В финале спектакля реплика: «Музыка играет так весело, так радостно…» — произносилась Ольгой (М. Полицеймако) словно по обязанности. А интонация переиначивала смысл реплики, обращая его едва ли не в противоположный, исключая посыл, связанный с надеждами на будущее. Герои любимовского спектакля оказались существенно сниженными по сравнению с теми, которые действовали в прежних постановках пьесы. По определению М. Строевой, здесь был «взят иной человеческий материал, более демократический». В большей мере это относилось к мужской части действующих лиц, похожих на «рабочих парней с городских окраин»³.

В спектакле Някрошюса снижение коснулось всех героев. Если этих Прозоровых отец и угнетал своим воспитанием, то, пожалуй, лишь приучая их «вставать в семь часов». Да еще — заставляя много заниматься физкультурой, о чем свидетельствует прекрасная физическая форма сестер и легкость, с которой они выполняют различные упражнения, в том числе на спортивных снарядах. Что касается «лишних» знаний, в том числе трех или четырех языков, это к ним, скорее всего, не относится. Что касается Андрея (Андрюс Бялобжескис), он, в отличие от героя пьесы, и не ученый, и на скрипке не играет. И, например, высморкаться в скатерть герою ничего не стоит…

Спектакль движется параллельным развитием двух тем: темы нелепо проходящей жизни и темы, связанной с попытками сопротивления такому ходу вещей, выраженными в стремлении к счастью или хотя бы его подобию, поддержке друг друга, и прежде всего — в играх, часто нелепых.

Героинь спектакля, очень молодых девушек, почти девочек, действительно во многом сформировала атмосфера гарнизонной жизни. То, что у этих сестер были денщики, не является только декларацией, звучащей в одной из реплик, как это было в пьесе. Сестры умело пилят дрова. С гордостью демонстрируют свои бицепсы. Курят. Вытягиваются во фрунт. Ловко ползают по-пластунски. Обладание обычными для военных навыками помогает сестрам говорить на одном языке с окружающими их мужчинами.

Пришедшую Наташу (Аушра Пукелите), которой Ирина сразу вручила пилотку, они немедленно начинают экзаменовать на предмет владения спортивными снарядами. Демонстрируя ловкие прыжки через спортивных «коней», сестры предлагают гостье повторить их. Но та, разбежавшись, оказалась под снарядом, за что была тут же резко высмеяна. Отчаянное неприятие Наташи сестрами обнаружилось сразу, при первом ее появлении и было подтверждено ходом «экзамена». В этом неприятии их поддерживает и Анфиса (Юрате Анилюте): иронизируя, она тут же принесла для Наташи крошечного спортивного коня. Почувствовав себя хозяйкой в прозоровском доме, Наташа быстро восприняла некоторые его устои. И вот она уже ловко отжимается, а коня приспосабливает к собственным нуждам.

Армия ассоциируется в спектакле не с интеллигенцией, а именно с нравами казармы. Мир военных здесь далек от того, как характеризует его чеховская Маша: «… в нашем городе самые порядочные, самые благородные и воспитанные люди — это военные…» Он, скорее, похож на мир штатских, каким его видит героиня и где, по ее мнению, «так много людей грубых, нелюбезных, невоспитанных». Именно такие мужчины и окружают сестер в спектакле Някрошюса. Так что из уст Маши звучит реплика, невозможная в пьесе: пьяного Вершинина она характеризует как ничтожество. Героине приходится выплеснуть в лицо Вершинина стакан воды, прежде чем начать говорить с ним. А в один из моментов спектакля ассоциацию с любимым вызывает у нее бревно, поставленное на попа, которым она командует как солдатом.

Реплики и ремарки, подобные этим:

Тузенбах. <…> Давайте выпьем коньяку.

Пьют.

Тузенбах. <…> Куда ни шло, напьюсь сегодня. Выпьем!

Соленый. Выпьем!

Пьют.

<…>

Маша. <…> Барон пьян, барон пьян, барон пьян!

<…>

Кулыгин. <…> у доктора запой, пьян он ужасно.

<…>

Кулыгин. <…> Назюзюкался, Иван Романыч! —

отозвались в спектакле несколькими эпизодами, существенно определяющими развертывающийся перед нами мир. Среди них — сцена вечера в прозоровском доме, когда Вершинин и Тузенбах философствуют, поставив между собой бутылку, повернувшись к залу спиной и согнувшись пополам таким образом, что их головы оказываются между ног. В таком положении зритель и видит их лица. Затем, пьяные, они взгромождаются на коней, неопрятно свешиваясь с них. Реплика Тузенбаха «Буду работать» трансформировалась в спектакле в заявление «Иду работать», после которой герой, отпив из графинчика, бросается на коня. Соленый, как и остальные, пьет из бутылки. Отпив и вылив на себя остатки из рюмок, Соленый и Тузенбах намеренно и грубо задевают друг друга плечами, а потом и вовсе упираются лоб в лоб.

Порой степень снижения героев такова, что их поступки могут показаться неожиданными даже для зрителя, готового, как ему кажется, на сколь угодно радикальную сценическую трансформацию пьесы. Среди таких «неожиданностей» можно назвать хотя бы то, что Ольга, таясь, приблизилась к Маше и Вершинину, наблюдая из «засады» за их первым свиданием с помощью принесенного зеркальца, а также подслушивала их разговор, случившийся после пожара. Вообще, здесь едва ли не в каждой интимной сцене оказываются или подглядывающие, или подслушивающие. Так, например, сестры подслушивают разговор Андрея с его невестой Наташей. Однако и эти подробности навеяны пьесой — вспомним ремарку в первом действии, сопровождающую поцелуй Андрея и Наташи: «Два офицера входят и, увидев целующуюся пару, останавливаются в изумлении». Они ведут себя именно так, а не исчезают в смущении, сделав вид, что ничего не заметили.

В Кулыгине (Витаутас Румшас) и Чебутыкине (Михаил Евдокимов) ничего не остается от той сдержанности, которой обладают их литературные прототипы. Сценический Кулыгин, признаваясь старшей сестре в том, что если бы не Маша, то он женился бы на ней, прижимает Ольгу к бревну так, что той еле удается высвободиться. Пьяный Чебутыкин, играя бумажками, дразнит Наташу Протопоповой, демонстрируя ей сложенную из бумаги поделку, приложенную между ног, а другой бумагой подтираясь, или недвусмысленно раскачивается в такт движениям утюга, который она раздувает. Отпивает из бутылки глоток за глотком вино. Ставит на стол сапоги и, разъяренный, бьет по нему утюгом. Эпизод пьесы с признанием Чебутыкина о разговоре в клубе, когда он предается самобичеванию, ругая себя за собственное лицемерие, воплотился в следующей сцене: герой бегает вокруг стола, на котором он разложил свои штаны, и стегает их ремнем: «Ты Шекспира не читал, ты Вольтера не читал!»

Казарменным играм и шуткам в спектакле нет конца. Офицеры, запросто раздевшись при дамах до майки и взгромоздившись на коней, то и дело демонстрируют свои мускулы. Прибывший Вершинин (А. Латенас), проверяя строевую подготовку сестер, учит их армейскому приветствию и поощрительно треплет одну из них по лицу, словно солдата. Кактус, который Федотик (Таурас Чижас) подарил Ирине (В. Куодите), Вершинин ставит на колени девушке, предложив той вилку с ножом для «употребления» подарка. А сам Вершинин на прощание, когда батарея покидает город, принес Прозоровым в качестве подарка несколько кусков хозяйственного мыла.

Среди этих беспрерывных игр то и дело обнаруживает себя одиночество героев, их страстное стремление к любви и счастью. То крепкий, хотя и не первой молодости, Тузенбах (В. Багдонас) рухнет в обморок после поцелуя Ирины. То в момент свидания с Машей (Алдона Бяндорюте) во втором действии Вершинин, сорвав со стола скатерть и вольно или невольно оставив ее с неприкрытыми ногами, совершит к ней бросок через стол… То, нервически заходясь в крике, пытается объясниться в любви Ирине Соленый (Юозас Будрайтис). То закричит, не в силах скрыть тоски от ненужности ей.

В первой сцене сестры неутомимо и беспрерывно прыгают, толкаются, смеются, что выглядит более органичным выплеском девичьей энергии молодых, хрупких героинь, чем солдатские игры. Притом сестры очень женственны и изящны (не исключая и Ольги, которую обычно представляют на сцене засушенной гимназической дамой), что подчеркнуто и нарядами, облегающими их фигурки (художник по костюмам — Н. Гультяева): блузка и длинная юбка у Ольги и Маши и пиджачок с юбкой у Ирины. Сестры с готовностью включаются в любую игру, будь то даже обыкновенные прыжки, которые выражают радость, связанную с праздником именин. Но в контексте спектакля в целом это стремление постоянно двигаться воспринимается и иначе. Героини словно опасаются пустоты, которая обнаружится, остановись они хоть на миг.

Переход от праздника (в первом действии) к будням во вкусе Наташи (во втором) обеспечивает в пьесе существенный драматический сдвиг. В спектакле, в отличие от пьесы, эти действия не разделены, следуя одно за другим без антракта, и сдвиг этот выглядит еще более резким. Наташа по-хозяйски перевертывает коня, превратив его из спортивного снаряда в ложе, на котором тотчас устраивается Андрей. А сама она, даром что беременная, держась за ножки коня, занимается своими батманами. Высказывание Андрея о Наташе в четвертом действии пьесы: «в ней есть <…> нечто принижающее ее до мелкого, этакого шершавого животного» — отозвалось жестом сценической героини, который вызывает физиологическое отвращение: она то и дело назойливо раскачивает стул, свесив живот над его спинкой.

У юных героинь спектакля реакции по-юношески не сдержанные, часто молниеносные. Их отличает повышенная эмоциональность, постоянная подвижность, резкая пластика, а также беспокойные интонации, по ходу спектакля становящиеся все более нервными, порой переходящими в истерические. Усталость Ирины в пьесе передана рассказом о работе на телеграфе, «труде без поэзии, без мыслей». У героини спектакля рассказ переходит в страшный крик. В нем — неудовлетворенность и работой, и жизнью в целом.

Напряжение, связанное с попыткой Маши и Ирины привести в чувства пьяных Вершинина и Тузенбаха, обостряется дальнейшим «наступлением» Наташи, которое воплотилось на сцене в непрерывном глажении. Она опрыскивает изо рта белье. Снует туда-сюда с утюгом, полным горящих углей. Почти насилием над сестрами выглядит и их вовлечение в утюжку, необходимость подержать стопки белья… И вот уже Ирина и Ольга раздраженно бьют по этим пачкам.

Надежды и ожидания, которые поддерживали непрерывные, порой напоминающие детские, подвижные игры сестер, с ходом спектакля переходят в болезненное нервное возбуждение, порождающее очередные игры. Маша, уже в белой короткой блузке и небрежно подоткнутой юбке-шали (в отличие от героини пьесы, одетой «обыкновенно» в черное платье), то взбирается на поленницу, то спрыгивает с нее, становясь похожей на бесноватую. Задирает юбку, так что сестры вынуждены срочно прикрыть ее скатертью, когда появляются в ожидании ряженых, как и в пьесе, Вершинин и Кулыгин. На сцене гости сами оказываются ряжеными, с ведрами на голове. Сестры, то одна, то другая, закуривают. Эпизод пьесы, в котором Кулыгин беседует с Ириной и Ольгой, спрашивая о Маше, обернулся в спектакле игрой со скатертью. Ею закрывают целующихся Вершинина и Машу. Кулыгин бьет ногой по скатерти, а под ней оказывается один Вершинин, которого он тут же на санях увозит. Сестер охватывает истерика. Скатертью обертывают Машу вместе со столбом, который она соотносит с Вершининым, Впадает в нервический приступ Ольга: «Голова болит, голова…» Не найдя, чем помочь, Ирина пытается предложить сестре очередную игру: тут же надевает ей на больную голову фуражку, а Ольге на плечо — полевую сумку. И та, как заполошная, то мечется туда-сюда, буквально не находя себе места, то марширует под Иринин крик «В Москву! В Москву! В Москву!», пока не натыкается на коня…

Дом, который с самого начала не дом, а казарма, по ходу спектакля теряет опору за опорой, как и люди в нем. Взвывает, уже где-то совсем рядом, сирена. Оказывается, это Вершинин пришел с аппаратом, крутя его ручку и извлекая оглушающий рев. Герой, поигрывая занавеской, поджигает ее. Все аплодируют ему, как фокуснику, явно обрадовавшись очередной игре. В невыносимо сгустившейся атмосфере она воспринимается всеми как разрядка, пусть и временная. Катается опрокинутый на ребро круглый стол. Тревожно взрезает пространство прожектор. Возбужденно говорит Соленый. Марширует от задника к первому плану сцены Чебутыкин. Покачивается, облокотившись на стол, Маша. Раскручивает стол Ольга. Раскачивается на стуле Вершинин. Вновь и вновь проходит перед ним Маша. Ближе и ближе. Перешагивая через его ноги. Садится ему на колени. Спиной к нему. Лицом. Герои падают вместе со стулом. Поднимаются. Опять падают. Кажется, что они остались одни. Но нет, за ними из-за стола подглядывает Ольга. Появилась Ирина, не находя себе места. Сошлись лоб в лоб Тузенбах и Соленый: «Почему же это барону можно, а мне нельзя?» Поднимает руки Ирины себе на грудь Тузенбах. Оба падают. За объяснением Ирины и Тузенбаха подглядывает Ольга. Кричит появившийся Кулыгин. Увозит на санях Машу.

Сестры в спектакле почти девчонки и по сравнению с героинями пьесы значительно менее стойки перед лицом выпавших им страданий. В ночной сцене третьего действия силы их на пределе. Во время горького разговора Прозоровых чеховская Ирина «громко рыдает». В сценическом осуществлении этого эпизода героиню охватывает истерика. Ирина нервно раскачивает стул, передразнивая Наташу. Добавляет масла в огонь простоволосая Маша, которая признается сестрам в любви к Вершинину. Затыкает уши Ольга. Ирина, надев солдатский сапог, так и остается с туфлей на одной ноге и с сапогом на другой. Начинает бить солдатским ремнем по столу. Выставляет свои бицепсы, говоря о ненавистной службе. Усиливает напряжение разговор об Андрее и возмущение им. В отличие от героини пьесы, которая, рыдая, просит: «Выбросьте меня, выбросьте, я больше не могу!» — сценическая Ирина предпринимает попытку самоубийства. Раскрутив стол, бросается под него, но Ольга резким движением останавливает стол.

Охвачен отчаянием Андрей. Он неспособен спокойно говорить с сестрами, обстоятельно объясняясь по пунктам «Во-первых… Во-вторых… В третьих…», как это делает герой пьесы. Вытащив револьвер, он целится то в одну, то в другую. Но сестры, эти девушки-девочки, взяв себя в руки, оказались в силах остановить брата, даже в этой ситуации прибегнув к игре.

Нервные крик и суета, уже прощальные, продолжились, когда при опущенном занавесе все переместились на просцениум, не прерывая игр с перенесенными сюда спортивными снарядами и напоследок фотографируясь. Ощущение неотвратимости надвигающейся катастрофы, которую до сих пор предвещало спорадически выплескивающееся внутреннее напряжение героев, возникло, когда вновь поднятый занавес явил нам остатки дома Прозоровых. Остатки того, что со сборами уходящей батареи осталось от гарнизонного городка. На месте башни — низенькая поленница, остальные поленья раскатаны от задника к авансцене так, что образовали нечто наподобие настила, временной дороги, которые прокладывают в распутицу через российские хляби.

Ощущение окончательного развала усиливается, когда Ферапонт, принесший охапку дров, вдруг бросает их. Суетится вокруг Чебутыкина Ирина, заматывая его ногу в газету и помогая втиснуть в сапог. Не получив ответа о разговоре Соленого и барона, она становится еще более взвинченной. Нелепо и резко прыгает, оказавшись рядом со столом, Соленый. Сорвав скатерть, достает из-под стола сапоги, пару за парой. Чебутыкин с Ириной начинают швырять их вверх. Время от времени то один, то другой нервно перепрыгивает дорожку из бревен. Постоянно переходит в крик разговор Ирины с Чебутыкиным, далеким от «благодушного настроения», которое, согласно чеховской ремарке, не покидает его литературного прототипа в течение всего акта. Определенная на «казенную квартиру», непривычно одетая, в сапогах и шинели, появляется Анфиса, которая до сих пор неизменно ходила в туфлях на высоком каблуке. С торчащими из сапог газетами расхаживает Чебутыкин. Застилает с Ириной стол. Не в силах успокоиться и остановиться, пробегает палкой по поленнице, как по ксилофону, Маша. Нервничает принесший тарелки Андрей. Бьет по столу. Кричит. Сморкается в скатерть. Склонившись над поленницей как над колодцем, выкрикивает имя героя, с которым он сопоставляет себя, Соленый: «Але ко о о о…»

Еще не зная, что ушедший Тузенбах отправился на дуэль, в сгустившейся до невыносимости атмосфере сестры закуривают, пуская вверх дым и беспрерывно крича: «Андрюша!.. Андрюша!..» Курят так, будто стремятся изойти дымом, исчезнув с ним. Подливая масла в огонь, засновала в розовом платье с зеленым поясом Наташа с палкой в руке, спрашивая: «Кто здесь разговаривает так громко?» Заметался Андрей, не зная, куда податься. Завыла сирена. Бросила папиросу Ирина, выхватив папиросы у сестер. Забегала вокруг стола. Содрала с него скатерть. Будто знала, что под ней Чебутыкин. Услышав о дуэли, вдруг начала совершать странные движения с тарелкой, водя ею у лица, пока наконец не прикрыла его. Маша, также закрыв на мгновение лицо, прыгнула через лежащее рядом бревно, через другое… И, заставив сестер следовать за ней, призвала то ли к следующей игре, то ли к продолжению жизни, то ли к тому и другому. От прыжков перешли к перебрасыванию бревен и строительству. И вот уже перед нами три колодца. Заглядывая каждая в свой, сестры закричали. Отчаянно. Одиноко. Безнадежно. Как трое в пустыне. Сложив ладони рупором, глядя вдаль, уже в истерике, кричит, надрываясь, Ольга…

Так, не изменяя по существу сценический сюжет по сравнению с сюжетом пьесы, режиссер выдвинул на первый план безрадостно проходящую, ускользающую жизнь героинь, с одной стороны, и их стремление устоять, сохранить себя — с другой. Причем и то и другое оказалось крайне обострено в связи с трансформацией, которую претерпели герои и обстоятельства их жизни по отношению к тем, что представлены в пьесе.

(Пока нет голосов)

Загрузка...