Висконти полемизирует с Бершё
Они тоже отошли в область преданий, и рыцарский идеал не является уже больше вожделенным предметом наших возвышенных устремлений». Не лучше ли, восклицает далее Висконти, обратиться к тому «духу рыцарства, заблиставшему невиданным ранее благородством под знаменами Вашингтона среди французских волонтеров, которые устремились туда, воодушевленные свободолюбивыми идеями»?
И тут Висконти прямо полемизирует с Бершё: «Читая рассказы о явлениях призраков и других ужасных видений, нельзя, конечно, забывать, что многие из них порождены местными поверьями: вымысел о «Диком охотнике» — поверье многих тысяч немецких крестьян и ремесленников. Но достаточно ли этого, чтобы вдохновить поэта? Разумеется, этим не следует пренебрегать, если иметь в виду прежде всего рукоплескания толпы. Слов нет, «Дикий охотник» Бюргера пользовался огромным успехом во всей Германии (и не в ней одной!). Но поэту надо отказаться от всего того, что унижает искусство, заставляя его служить обману и увековечению невежества. Эстетические задачи всех направлений искусства должны быть подчинены одной главной цели — усовершенствованию человечества, благу общества и отдельной личности». Вот, собственно, исчерпывающая политическая и эстетическая программа кончильяторцев. Из последних слов — лозунга Висконти совершенно ясно ее отличие от заальпийского романтизма философско-идеалистического толка. Не противопоставление индивида погрязшему в пороках обществу, не изъятие человека из окружающей его среды и не провозглашение самоценности человеческого духа в ущерб общественному его предназначению, а ассоциация свободных личностей во имя установления наиболее справедливого человеческого правопорядка. Этот общественный пафос и отсутствие индивидуализма придали итальянскому романтизму совершенно специфическую морально-этическую окраску. Однако не надо думать, что итальянские романтики — даже те, кто сплотился вокруг «Кончильяторе», — были абсолютно едины в своих взглядах. Например, некоторым из наиболее ортодоксальных кончильяторцев казалось, что скепсис Висконти по отношению к сюжетам типа «Леноры» Бюргера является чуть ли не уступкой классицистам.
А умеренный тон статьи Романьози привел Бершё в такую ярость, что Эрмесу Висконти удалось с очень большим трудом убедить его в том, что Романьози дает в основных чертах правильное толкование позиций итальянских романтиков и что его статья особенно полезна отсутствием в ней полемической запальчивости. Но все разногласия частного порядка отступали на второй план перед общностью политической цели. На страницы журнала эти споры не выносились. Статьи Романьози и Висконти оказали сильнейшее влияние на теорию и практику итальянского романтизма. Простота и доступность изложения делали их интересными не для узкого круга писателей-единоверцев, а для довольно широкого круга тогдашних читателей. Посылая «Начальные понятия о романтической поэзии» видному французскому литератору и ученому Клоду Фориэлю, А. Мандзони писал: «Не мне говорить Вам, что автор еще интереснее, чем его работа; в этой работе он стремился быть максимально простым и доступным для широкого читателя… Я надеюсь, что Вы сумеете по-настоящему оценить эту небольшую работу не только потому, что в ней содержится много новых частностей, но и по тому, как автор сумел систематизировать и изложить вещи, уже более или менее известные». Очень высокую оценку трудам Висконти дал Гёте, считавший Висконти наиболее сильным теоретиком итальянского романтизма за его «остроту ума, замечательную ясность мысли и глубокие знания античной и новой литератур». Не менее высокую оценку давал ему и Стендаль, писавший о Висконти как о «первом и лучшем итальянском философе». Впрочем, мнение Стендаля лучше всего может быть охарактеризовано тем фактом, что в своей книге «Расин и Шекспир» он довольно точно воспроизвел ряд важнейших мест «Диалога о единстве времени и места в драме» Висконти.
(Пока нет голосов)
Загрузка...